На работе пациенты - одна история печальнее другой. Особенно доставил случай: вьетнамская женщина сбежала от мужа-абьюзера. Сбежала из Вьетнама, к нам. Не знаю уж каким именно образом, но поселилась в окрестностях Сиэттла, сняла квартиру вскладчину, начала новую жизнь.
А муж-абьюзер ее выследил. Тоже не знаю, как. Но приехал вслед за ней сюда, из Вьетнама. Тоже обосновался в окрестностях. Раздобыл ружье и подстерег бывшую жену, когда она пошла за покупками. В магазин она пошла не одна, а с э-э... руммэйтшей? И с другом этой самой руммэйтши. Ну и вот бывший муж их всех и пострелял. Руммэйтша погибла, а бывшая жена и друг выжили, хотя повреждения получили тяжелые. Представляете? Бежать аж из Вьетнама, да так до конца и не убежать. Глобализация сделала мир таким маленьким, что сбежать и затеряться уже очень сложно. И какой же это страшный ужас - абьюз. Из него вообще вырваться очень сложно, а тут и вырвался, а все равно до конца спастись не удалось.
После таких случаев я обычно залезаю в фейсбук, в Додо. И смотрю до отупения на то, как люди спасают и выхаживают котиков. Маленьких, старых, больных, никому не нужных. И после этого мне становится легче, и не так тяжело дышать, и вспоминаешь, что на каждого злого человека есть, как минимум, один хороший. А может даже и два.
Я в детстве так спасалась от страха. У нас за домом по улице часто проходили похоронные процесии. Улица Шурухина была тихая, транспорта почти никакого. Где-то дальше было кладбище Тракторозаводкого района, туда эти процессии и шли. Молчаливые люди в черном опущенными головами, на плечах гроб с атласными воланами и чем-то невообразимо ужасным внутри, похоронный марш, медные тарелки. Звук похоронного марша обязательно вытягивал меня на балкон. Я не знаю, почему я не могла оторваться от этого зрелища, но я не могла. Я стояла и глазела с балкона, и мне было страшно до мурашек, а потом на меня нападала тоска, всегда. Совершенно непонятная серая тоска, когда ничего не радует и ничего не хочется. В Волгограде я бывала летом, у бабушки с дедушкой, а родители оставались где-то там, в Пскове, например. Я ходила по двору, и мне рисовались картины - что и мама умерла, и папа, и бабушка умрет, и я, может быть, тоже - хотя это как раз было невозможно представить. И вот от этой тоски я ходила спасаться попугайчиками. На первом этаже дома, в окне, что выходило на Шурухина, стояла большая клетка с волнистыми попугайчиками. Их было четыре или пять, очень яркие, экзотично разноцветные - в той давней советской жизни больше нигде не было таких ярких неоновых цветов. Попугайчики прыгали по жердочке, чистили перышки себе и друг другу и выглядели такими нарядными, такими веселыми, что у меня потихоньку отлегало от сердца. Как будто похоронная процессия высасывала из меня немного жизни, а попугайчики отдавали мне немного своей. И можно было жить дальше. Это было пятьдесят лет назад, а я не так уж и сильно изменилась, если смотреть изнутри.