Но маленькой рыбки колюшки в этих книгах не было. Ну, на картинках не было. Кто бы там между картинок читал, если на дом не было задано.
Пока мы не переехали на Камчатку, изо всех живых рыбок я видела только раков. Раков приносили иногда в тазу, они сидели там, шевелили зеленовато-черными усами и вздевали небу клешни, как бы вопрошая "Почто?" и "Доколе?"
Основания вопрошать у них были самые серьезные, и я не знаю, что уж там произошло между ними и всевышним, да пребудет имя его, но но очень мало того, что я едала, было вкуснее тех раков, сваренных заживо в кипятке.
Раков на Камчатке не было. Там еще не было змей, теплого лета, телевидения, ватерклозетов и свободы перемещения. А все остальное, что полагалось, там было - райком КПСС, школа-десятилетка, кочегарка с углем, два продмага и райбольница. Райбольница взяла моего молодого тогда папу-педиатра на работу рентгенологом и пообещала дать отдельную квартиру - как только освободится. Народ ездил на Камчатку работать по контракту, некоторые застревали надолго, большинство сбегало. Квартиры освобождались достаточно регулярно, с промежутком в пол-года - год.
Отдельная квартира - чтобы понять весь глубокий смысл этого слова, надо было быть молодым врачом с женой и детьми в семидесятые годы прошлого века. Большинство молодых врачей делили двухкомнатные квартиры с родителями, своими или жениными. Мы тоже делили какое-то время. Бабушка в гостиной, с круглым столом и пружинной кроватью, а мы - папа, мама, брат и я - в маленькой комнате, с такой же пружинной кроватью, диваном и раскладушкой. Когда родственная любовь достигла апогея, родители достали карту непочатого на тот момент Советского Союза и ткнули пальцем. Нет, не подумайте, все было вовсе не так легко. Они ткнули, зажмурившись, раз так десять, целясь заранее в ту часть карты, что справа (там, где слева, все равно ничего не светило). Во все десять выпавших мест они написали письма. Ответили из одного.
Папа поехал первым. Сначала он уехал на небольшой курс переквалификации из педиатров в рентгенологи, а потом прямиком в райцентр на западном побережье Камчатки. Застолбил там большую комнату в гостинице, на целых четыре пружинных кровати, туалет в конце коридора. Раза в два больше бабушкиной комнаты с диваном и раскладушкой.
Мама, я и годовалый брат летели на Камчатку долго, примерно неделю. Я узнала, что при взлете и посадке у меня ужасно болят уши. В каждом аэропорту люди выглядели немного иначе - шапки становились все мохнатей, сигареты - вонючей. Мужики в мохнатых шапках курили вонючие сигареты и говорили слова, значения которых мать отказывалась объяснять. Она притворялась, что не знает по-камчатски.
Перед последним рейсом мы застряли в Петропавловске-Камчатском, ожидая погоды. На обед ели подгорелую колбасу в аэропортском кафе. Колбаса была деликатесом, кроме как в кафе, есть ее было негде. Экзотика.
Кстати, горы на подлете к Петропавловску одиннадцать месяцев в году выглядят с высоты как лобки рожениц перед выпиской из советского роддома - стеснительная такая щетинка на белой коже.
Папа встретил на с в аэропорту с больничным Уазиком, отвез в гостиницу и, кажется, исчез на работе на следующие полгода. Мать разбирала чемоданы, брат рыдал в голос, а я была не при деле. На дворе внезапно оказался июнь, я уж не знаю как. За окном гостиницы протекала речка-говнючка.
Я не помню, что именно я сказала, но это, должно быть, переполнило чашу терпения моей матери.
"Ты же любишь купаться?" - сказала она подозрительно споойным голосом. "Нет!" - заорала я на всякий случай. Купаться я обожала, это всем было известно.
"Вот видишь - там река", сказала мать. "Вот твои купальные трусы и НЕ СМЕЙ возвращаться, пока не искупаешься, как следует. Здесь все лето - три недели. Иди и радуйся.".
Стикс и угрюмый Харон в лодке выглядели привлекательней этого ручья, который разливался в небольшой заливчик прямо перед гостиницей. На поверхности заливчика пузырилась ярко-зеленая ряска. Пахло странным.
Я хотела схалтурить, но мать высунулась в окошко - зачем окна нашей комнаты выходили на ручей? - и крикнула - "Не искупавшись, не приходи!"
Деваться было некуда. Кроме того, мои черные трусы до пупа явно вызывали интерес. Толстая тетка остановилась на середине мостика. Еще одна на тротуаре замедлила шаг.
Я медленно вошла в воду. Дно провалилось под ногами скользкой слизью. Я обернулась - мать все еще смотрела в окно. Отступать было некуда.
Противные колючие водоросли обвили щиколотки. Тетка на середине мостика открыла рот и тут же прикрыла его ладошкой. Я закрыла глаза и сделала три шага вперед, после чего мутная жижа поднялась до моих колен. Я плюхнулась на живот, в нос ударило затхлым, три гребка руками - можно встать. Жижа достала до середины бедер. Матери больше не было видно в окне. Я быстро повернула назад и пошла из воды. Дно чавкало и не хотело отпускать. Я наступила на консервную банку, но это были мелочи. Я вышла из вонючей реки на траву, показала тетке на мостике язык и спряталась под деревянным мостом. Там было сумрачно и не очень холодно. "Бум-бум-бум" - тетка, наконец, пошла по своим делам. Муть постепенно оседала на дно.
Минут через пятнадцать вода стала прозрачной. В середине ручья на дне лежали велосипедный руль, автопокрышка и дюжина консервных банок. Вокруг них красиво завивались похожие на елочки и ленточки зеленые водоросли. В водорослях сидела маленькая рыбка.
Ее спинной плавник был растопырен как три перепончатых пальца с шипами на концах. Она была серенькая, чуть больше Дюймовочки, чуть меньше моего мизинца. Жабры ее оттопыривались и тут же спадались обратно. Каким-то образом она извлекала кислород из этих отстойных вод. Я всегда приноравливала свой шаг к шагу взрослых, и так же легко скоординировала свое дыхание с рыбкиным, мне было не впервой учащать свой природный ритм в два раза. У рыбки были сверкающие изумрудные глаза. Круглые сияющие самоцветы в серой застойной воде.
Я всегда мечтала об аквариуме. Родители всегда говорили мне "Нет".
Спустя какое-то время я познакомилась с местными - к счастью, никто из них не видел моего купания в речке, в которую сливались все окрестные сортиры системы "Очко". "Что это за рыбки под мостом?" - спросила я. "А, это колюка! Ну, колюшка!" "Как их поймать??" Водилась я, в основном, с мальчишками, поэтому мой вопрос не показался им праздным. "Попробуй на консервную банку", сказали они.
Несколько недель каждое утро я спускалась к ручью - там, где вода была немного глубже у подпор деревянного моста. Я медленно склонялась над длинненькой жестяной банкой из-под тушенки, затаивая дыхание, избегая резких движений. Плавно, медленно, тихо. Аккуратно сжав пальцы вогруг банки, резким рывком поднимала ее наверх, заглядывала внутрь. Пусто. Пусто. Пусто.
Днем, проходя по мосту, я останавливалась и вглядывалась в воду. Рыбки неподвижно висели в воде у ржавого велосипедного руля. Некоторые из них сновали между консервных банок. Эти банки были слишком глубоко в воде для меня. Я не смогла бы к ним подобраться.
Я пробовала класть в свою банку остатки еды. Червяков. Кусочки хлеба. Ничто не работало. Банка оставалась пустой.
Проверять банку превратилось в привычку. Каждое утро, и еще раз в полдень. Мы все еще жили в гостинице, где четыре пружинных кровати стояли по углам голой комнаты в тридцать квадратных метров. Местечко под мостом было куда уйтнее и, кажется, безопаснее.
Где-то в августе, я в очередной раз вытянула банку из речки - рывком. Рывки получались у меня все лучше и лучше, быстрее и быстрее. В конце рывка я научилась машинально заносить руку назад - выплеснуть воду в ручей перед тем, как закинуть банку обратно на дно - и остановилась на полпути. В банке была рыбка. Ее жабры очень быстро раскрывались и спадались, так быстро, что я не смогла приноровиться под их ритм -у меня закружилась голова. У рыбки были ярко-зеленые глаза.
Я посадила ее в банку из-под венгерского компота "Ассорти". Я заполнила банку водой из речки и покрошила туда хлеба. Рыбка плавала и иногда клевала хлеб. Мать хмуро молчала. Брат плакал, отец был на работе.
Мы легли спать и мне снились сны про русалок. Утром я бросилась к подоконнику. Вода в банке помутнела. Крошки хлеба плавали на поверхности, все в маленьких пузырьках. Среди крошек плавала рыбка, раздувшимся брюшком вверх. Глаза ее были подернуты серой пленкой. Она была безнадежно мертва.
Вечером с работы пришел отец. "Ты понимаешь, что ты убила ее?" Я понимала. "Ты понимаешь, почему у нас не будет аквариума?" Да, папа.
Я похоронила рыбку в уголке двора. Ее спинной плавник все еще был растопырен тремя спицами, острыми, как иголки. Я уколола о него палец. Мне стало понятно, почему эту рыбку называют колюкой. Ну, или колюшкой.
Еще через неделю мы, наконец, получили квартиру в деревянном доме далеко от ручья.